Снегом рожденный и в снег уходящий. Это был эксцентричный, нелепый и загадочный ноябрь. Бездомный циркач, от безнадеги отработавший 30 смен на 0,25 ставки в театре Cruauté grotesque.

Где-то по дороге в аскетичный Ётунхейм этот прокаженный сквалыга растерял несколько масок, совесть и квитанции по оплате времени. Теперь вот плачется в жилетку своему другу: "Напился я, Снежань, до чертиков, вдребезги, в самую кривую из трамвайных рельс". А тот похлопает его по сутулой спине, стряхнет снежинки с облезшего пальто и отведет в ближайший кабак. Мол выпей-ка еще, приятель, и пойдем гулять по улицам, кидаться снежками в озябших студенток, курить трубку у лавочных буржуек и писать белые стихи на заиндевевших скамейках.

И слетит с ноября вся его спесь, угрюмость и окаянство. Враз, как серый шифоновый шарф с хрупких плеч юной танцовщицы-каталонки. И похороны свои он превратит в именины. Чтоб каждый мог сплясать под злые ветры его друга - не думая о завтрашнем дне, до последней рубашки и ржавого гвоздя в крышку невидимого гроба. Сейчас или никогда. А в перерывах между танцами на столе и обменом нательными крестами, он сядет со мной перекурить на крышу ближайшего троллейбуса и скажет:

- Не был я тебе другом... Да и ты сам знаешь, старик. Ты уж прости, если что не так. А хочешь - дай в морду! Вот прямо сейчас, пока не ушел. Честно, я не обижусь. Врежь от души, ведь знаю, что заслужил. Знаю. Да уж такой я, оторви и выбрось. Дрянь и сволочь, но не могу я по-другому. Да и если б мог, то не захотел бы. Умру, как собака и никто не вспомнит, но мне ли плакаться тебе? Чего смеешься?! Да ну тебя, ко всем чертям! Вон уже и гробовщики идут... Ну, давай, не поминай лихом! Пора.

Придут за ним шуты в черных карнавальных масках. И под "Unza, Unza Time" понесут на лопатах хоронить. Детишкам - по конфете, старикам - по стопочке водки. Чтоб каждому было тепло и весело, когда ноябрь положат в гроб и накроют крышкой из несказанных прощальных слов. А потом забудут, словно и не было его. Словно и не месяц это был, а ошибка в календаре. И мне не будет грустно. Нет, я не стану радоваться произошедшему. Мне просто будет холодно, ведь из года в год он говорит мне одно и тоже. Из года в год, просит простить, а вернувшись из царствия тьмы, вновь все забывает. И не друг я ему, но и не недруг. Просто мы иногда встречаемся, чтобы терпеть друг друга его 30 смен на 0,25 ставки в театре Cruauté grotesque.

Вдохни глубоко. Еще глубже. Еще. До нестерпимой боли на высшей точке inspiratio. И не дыши. Где бы и кем бы ты сейчас ни был. Нам вновь придется пройти сквозь скотобойню ноября. По колено в страхах, нерешительности и раскаяниях. И выдохнуть лишь единожды - на эшафоте, подвешенными вверх ногами, без головы. А дальше.... дальше будет легче, или уже не будет никак. 

Крепче держи свою окровавленную голову, как плачущее новорожденное дитя, и закрой ей уши - призрачный смех и слезы стоящих вдоль дороги не для нее. И дальше, дальше - не дыша, возвращайся в свой дом престарелых иллюзий. В ту самую душевую с живой водой из трубопровода неба. И не забудь прочистить вконец уже забившийся ненужными просьбами сток внутренних монологов. Чужими выкидышами недолюбви, своими "за" и "против", обвинениями и нареканиями, добрыми делами и молчаливым уходом во благо чьего-то счастья. 

Все, как всегда. Из года в год, по одному и тому же графику траурных мероприятий. Утвержденному в Министерстве оправданий и согласованному с Комитетом по охране тоски. Так что... вот мое плечо, неизвестный собрат по вине, идем к священному жертвеннику божества-голема, чтобы принять свою смерть! Ну же - выше голову, чуть позже ты сможешь ее поднять еще выше. И уж тогда вся королевская конница, и вся королевская рать...

Прощение. Заслуга. Благословение. Жизнь. Четыре вырезанные символа на лбу глиняного человечка, оживленного внутри. Чтобы мыслить, говорить и сражаться с ноябрем. До последней вьющейся ниточки, до виселичной веревки, до якорного каната, до следующего слова. Кроме этого стремления быть уже ничего не придает смысл жизни. Быть вопреки 30 последним дням. Семенем чего-то нового, сжатого высушенными пластинами растительной плаценты, до весны. До того момента, когда ты спустишься на тот свет, чтобы зажечь там лампочку и спросить свою не раз умиравшую душу: "Может, хватит ноябрить? Я принес тебе неоябрь!".

Как узника, проведшего 30 дней в сырых и полутемных застенках концлагеря... Как истощавшего от недоедания беспризорника с проступившим сквозь лицо угловатым черепом... Как собственную душу - избитую беспокойством, страхом, стыдом и презрением к самому себе.... Несу на уставших руках еле дышащий октябрь в его 31, последний, день. "Нельзя плакать, слышишь, - говорю ему строго, сам едва сдерживая дрожь в голосе. - Держись, старина, не пристало нам с тобой быть слабыми". Он тихо кивает, вроде как понимая, но нет-нет и обронит снежинку другую на холодный асфальт из глаз цвета тревожного маренго.

Не выдерживает и, словно кровь из лопнувшего сердца, откуда-то сверху начинает бить град. С ячменное зернышко. "Ну что ж ты, - говорю каким-то не своим, сжатым от бессилия в кулак, голосом. - Зачем? Никто ж не поймет. Будут злиться. Или смеяться. Старый мой идеалист. Тебя все равно не полюбят, как сентябрь. И не будут так ненавидеть, как ноябрь. Уйди тихо, не прощаясь, с любовью и болью, как это умеешь только ты".

А он хмурится, ворочается у меня на руках, прекрасно зная, что я не смогу и дальше его нести. Нарочно, считая себя ненужной обузой. Кашляет. Глубоко, утробно, с каким-то надсадным гулом в переходах между домами и разбитых окнах ларьков. Ему так не хочется расставаться с людьми. Не хочется возвращаться в нижний ящик письменного стала и ждать там 11 столетий до своей эпохи Возрождения. Он не признает свой 31 день. И на моей памяти ни разу не называл его своим.

"Зачем ты несешь меня туда? Это же не мой день. Это чье-то нелепое жертвоприношение. Я не даю ему имени, слышишь! Я не даю этому дню имя! Никогда не было 31 октября! Разве я подписывал бумаги звездочетам?! Фальсификация! Обман! Это не договор - это справка о моей смерти!", - кричал он мне еще вчера. Исступленно бился о стены времени и требовал принести что-то горячительное - то ли ревность, то ли джин с миндалем, то ли путевку в детство на две недели. Но на утро он был уже совсем больной.

Доношу его до самого горизонта и передаю из рук в руки (так и не отделенной в начале времен от неба) реке. "Прости, - говорю слово, которое редко кому произношу. - Сегодня я не пойду к ноябрю. Обещаю. Не смейся, тебе нельзя. Я сентиментален? Да брось, старина, никогда не был. Я даже не оглядываюсь, когда ухожу. Просто....".

Не успел договорить последней мысли.

И мы расстались.

В кармане дорожной куртки ровно десять рублей. По две монеты. Еще измятый коробок с пятью спичками, серый томик Поля Элюара и раскрошившийся кленовый лист. Не велико богатство, скажите вы. А больше ведь и не нужно. Лишь бы исчезнуть под несуществующими мостами и слушать, как скрипят на ветру чужие души. И, конечно же, оставлять незажженные спички у порогов незнакомых домов. Возвращающимся домой будет чем согреться. Ночи в это время грусти вызывающе обнажены.

- Увидеть - значит понять, оценить, преобразить, вообразить, забыть или забыться, жить или исчезнуть, - наизусть процитировал сидящий рядом со мной в трамвае мужчина возраста безлунной ночи, глядя на открытый мной ближе к концу томик Элюара. - А мы - говорим. Без толку. Без пути. Без надежды сжиться с этим небом. Не делайте такие удивленные глаза. Я не хочу вам рассказать что-то, чтобы вы это что-то увидели. Просто в данный момент нужно было это что-то сказать. Преобразить, забыть или забыться. Мне сейчас выходить. А вам еще две остановки.

На первой - шел снег. Самый черный из всех видимых мной за жизнь. Когда трамвайные двери открылись, то из ближайшего сугроба в салон прыгнула черно-белая белка с короткой шерстью и малахитовыми глазами. Трамвай не двигался с места. Стекла почернели. Совершенно ничего не происходило. Я от нечего делать засунул руку в карман и достал то, что осталось от кленового листа. Зверек стал на задние лапы, цыкнул пару раз и внезапным порывом ветра с ладони смахнуло осень. Ее кусочки закружились по трамваю, превращаясь в листву, в конце концов укрывшую белку. Через каких-то пару мгновений холмик из листы стал двигаться к двери. Перед самым выходом он уже напоминал старую огненную векшу. А за окнами падали листья лавандового цвета. Времена года пошли вспять. Трамвай продолжил путь.

На второй - не было неба. Трамвай остановился у края воды. Пришлось сойти в лодку, стоящую у самой двери. Пахло прошлым - прогулками-на-три-часа и усталостью-взаймы. Сидящий на краю лодки улыбнулся мне. Это был тот самый мужчина возраста безлунной ночи, что вышел на две остановке раньше. Он протянул руку ладонью вверх и сказал: 

- Никто не сумел разрушить мосты, что вели нас ко сну, от сна к мечте, от мечты к вечности. Знаете, я думал, что вы проедете свою остановку. Нет, не то, чтобы вы стары, глупы, смешны или наивны. Просто люди не верят, что нужно выходить на той остановке, на которой им нужно. Мне-то все равно, а вот они.... Впрочем, нас уже ждут.

Неба все так же не было. Все стало понятно. Я достал две монеты и протянул их мужчине. Он помотал головой, сжал ладонь и отвернулся. Тогда я положил их себе на глаза. И лодка поплыла, а мужчина больше ничего не говорил. Ни единого слова. И только скрипели весла: "Если в Испании есть дерево цвета крови - это дерево свободы...". 

Не было грустно. Не было тепло. И даже не было спокойно. Просто - не было. Я увидел песню. Жить и исчезнуть. Так просто оказалось перейти на другую сторону Вечного города, где я пережил нашу победу... Лодка остановилась. На глазах уже не чувствовалась тяжесть монет. Открыл сердце. И вокруг ничего не было, кроме неба. И холод живой и жгучий по-дружески обнял меня.

От прошлого дня осталось немногое - небо цвета грязного постельного белья, двухкомнатные минные поля и скворцовые царапины на тыльной стороне ладони. Не так уж и мало, чтобы оформить заявку для участия в дне грядущем и получить временный пропуск на территорию настоящего. Это чуть больше того, что осталось от прошлой жизни - изголодавшейся камеры предварительного содержания пустоты. "Спокойного Ничто, к вам до сих пор никого не привели? - приветствуя, иногда спрашиваю младшего инспектора по надзору за эхом. - Нет? Вы не беспокойтесь, бумаги по вашему переводу на преподавательскую должность уже направлены в соответствующие хроноинстанции. Мы очень надеемся, что эту вашу конторку вскоре закроют, а здание передадут в музейное ведомство. О пустоте не беспокойтесь, ей дана амнистия". 

Конечно, солнце еще не зашло в гости со своей щегловатой ухмылочкой октября. Не смотрит в спину, когда готовишь завтрак, не свесило ножки с правого плеча и не говорит шепотком: "Ах, мой милый мальчик, ты снова дотянул до понедельника. Неужели нельзя было остаться во вчера? Ты опять хочешь посмотреть что будет сегодня? Ты же знаешь, что ничего не дается бесплатно и этот сеанс прилюдного одиночества обойдется тебе недешево - в звонкую пощечину и двух воздушных змеев разочарования". 

Делаю яичницу, не задумываясь о возможном диалоге с небесным светилом. Разбиваю очередную скорлупу - зародыш. Значит, сегодня кто-то из соседей разольет подсолнечное масло на трамвайные рельсы или поженится. За окном начинается дождь. Только вместо капель хлещет серый песок, рисуя замысловатые картины на стекле. И никто, никто не замечает, что вместо капель воды моросят песчинки. Все собираются на работу. Кофе уже выпит. На оконной сцене - титры непогоды. Пора в путь. 

Туман. Мимо скользят укутавшиеся в плащи этого дня двойники, не отражаясь в стеклах проезжающих мимо автобусов. Каждый из них временно вырвал язык, чтобы предъявить его, как удостоверение своего гражданства Безмолвия. Оп! Прыгаю через лужу цвета кофе с молоком (по форме напоминающую Аравийский полуостров) и оказываюсь на улице, столь же сухой, как речь старого сапожника. Да-да, я помню - каждый день в 07:42 эта улица видит сон об Индии. И в него даже можно заглянуть, чем я время от времени и пользуюсь. Ненадолго - на два приятных и случайных воспоминаниях о минувшей жизни. Но полноте! 

Впереди уже встречает белый пес без двух задних лап. Лежа на крыше своей будки, оббитой вылинявшим куском узбекского ковра, он просто смотрит на проходящих мимо. Не мечтая быть никем - вполне довольный должностью приветствовать прохожих грустными глазами. Он знает - за поворотом они услышат тот самый мышиный блюз городской vanitas vanitatum. Клавишные ям, саксофоны переулков, контрабасы печных труб и гитары троллейбусных проводов. А ему принесут покушать. Кусочек подогретого сентября и песню о далеком лете.

И город вроде бы многолюден, но у Сальвадора заканчивается воздух в скафандре. И он задыхается одиночеством. Будет новый круг. Будет возвращение. И желание умереть на линии соприкосновения спальни и кухни. "Ах, мой милый мальчик, ты снова не веришь в завтра. Но одного змея ты уже упустил в небо. Сегодня ты пройдешь весь путь до самого конца. Извини", - кто-то шепчет с правого плеча, превратившись в аврорного зайца, еле сдерживаясь от смеха. 

И октябрь снова раскланивается, позвякивая шутовскими бубенцами на шапке из пестрых слов и объятий. И ты забываешь себя, становясь его верноподданым зрителем-актером.

Я выслан за 31 километр сентября. Решением трех судебных инстанций - Веры, Надежды и Любви. За умышленный отказ пройти принудительное лечение от печали, публичные призывы к состраданию и контрабанду поэтических боеприпасов через границу с Кордильерами. Добровольно не стал сотрудничать со своим "Я", нарушил правила небесной безопасности и злоупотребил полномочиями милосердия. Приговор вполне ожидаем - 365 рассветов с лишением права молчать и конфискацией покоя до следующей высылки.

Мне сказали, что с собой можно взять пять необходимых для жизни птиц. Первой я положил в свою изломанную клетку груди - полусонную улыбку той, что умеет прощать и принимает мою неисправимую грусть с горьким пониманием. Словно разрешение на способность любить и находить смысл быть живым. Выходить в окружающий мир, как в закрытый Космос, возвращаться и пить остывающий кофе у окна с видом на прошлое.

Второй я возьму - ту самую грусть, что придает моим глазам цвет и напевает в лихорадке глупые песенки. Я знаю ее давно, она не требует ничего, не просит, не обижается - лишь ждет, оставаясь всегда верной и нестареющей в своем видавшем виды сером пальто. Ждет, когда я смеюсь, ждет в чьих-то нарисованных объятьях, ждет под артобстрелами, ждет сквозь ужас, уныние и смерть.

Кого я захвачу третьей? Способность чувствовать - эту (не так уж и давно встреченную мной) незнакомку. Настоящую до ожогов моих собственных ошибок и уютную в постоянных разговорах на ветхозаветных ладонях синевы. И это ее звонкое "Привет!" и "Такие дела!" - самое удивительное, что я нашел на книжной полке у старого букиниста за углом отчаяния. Если я еще способен полюбить, то я хотел бы оставить свою последнюю рубаху именно ей - способности чувствовать.

Четвертая. Город. Да-да, этот израненный степной ворон, которого кто-то считает умершим, а кто-то видит в нем всего лишь птенца. Я хотел бы оставить его в себе, чтобы вместе с ним пройти уроборосный круг. Нет, он не должен что-то и кому-то. Он просто принимает (или нет) людей. С ним может жить не каждый - он не для изнеженных буржуазной тоской страдательниц, не для мечтающих о бьющих разводным ключом ночной жизни хипстеров и не для тех, кто создает для себя iPhone-алтари. Он прост, наивен и даже в чем-то архаичен, как заходящее в облаках солнце.

И последняя, птица, которую я не хочу выпустить перед следующими 365 рассветами. Прощение. Капризная, истеричная и своевольная дама. Побила за этот год не одно стекло в проезжающем по моему хребту танке, вышвырнула трех черных котов, попыталась выколоть мне левый глаз, а потом тихо пела колыбельные на песчаных отмелях. Мы постоянно кричим друг на друга, ссоримся, но я всегда уступаю ей. Соглашаюсь с ее аргументами, правотой и... красотой.

А пока... пока я выслан за 31 километр сентября. Обживаюсь, чиню крышу и вот уже даже есть идея завести себе ручного крокодила из ноябрьской кожи. Правда, это только надежда, а она, как правило, меня только судит. Путь долог, а со временным жилищем мы как-то разберемся. Впереди еще не одно судебное разбирательство.

Мокрый город не видит лица своего... Я не знаю, почему так полюбил латиноамериканских поэтов. Что роднит их со мной и меня с ними? Трудно сказать. Был бы я художником, наверняка написал бы самую грустную креольскую картину об этом: спутанные крыши девятиэтажек с размытыми кордильерными облаками в глазах сероглазой девчушки, плетущей из гильз ожерелье на вечерней скамейке неопределенности. В моей крови нет испанской и португальской крови, нет потомков из далеких предгорий Анд. Но когда я читаю Пабло Неруду, Сесара Вальехо и Мигеля Облигадо, я ощущаю в своей крови их чувства. Нет, не мои собственные, высказанные этими гениями, а именно их переживания и тревоги. Будто слова (даже в переводе) пробуждают внутри некую надязыковую память Человечества и я становлюсь коренным чилийцем, аргентинцем и перуанцем. Это трудно выразить словами.

Во мне тот же дождь, который не говорит ничего и плачет. Во мне кружится та же бабочка на солнце, вся загораясь временами. Во мне та же тьма, где глаз я не сведу с огня свечи, как смертник на помосте. В этот сентябрьский день я чувствую в себе Латинскую Америку - мятежную, прекрасную и упоительную своими сельскими дорогами в сердце, куда заказан путь туристам и политикам. Благодаря тайному пламени потрепанного советского томика мировой классики, я неожиданно нашел борхесовский алеф - на девятнадцатой ступеньке, в полнейшей темноте своего существования. Звук дождя за окном стал биением чужого сердца и... "послание рвется на капли, в клочки, чтобы мы причастились струящейся нежности".

Как такое возможно, спросите вы? Откуда мне знать - я лишь тень своего города, который внезапно стал перемещаться через расстояния и время. Он перенесся туда, где "день за днем люди лезут из кожи, и скребут скорлупу саркофага, в котором родились, ползут от секунды к секунде по собственной смерти и падают навзничь, рассыпав по кладбищам свой ледяной алфавит". И в моем городе застыли движения, стали самыми печальными мокрые дороги и запел кечуа степной ветер, возомнив себя горным эхом. Смешно? Но вдруг исчезли тысячи километров, океаны и горы, и этот город в период своей янтарной скорби стал слышать далекий континент, откуда более полувека назад в него приезжали аргентинцы. И я знаю... Да-да, знаю это точно. Сегодня.

"Серебристый, зачарованный звоном его, город в ночь заплывает незряче…". 

Дождь не говорит ничего и плачет.

Отныне я не живу минувшей осенью. Я дышал ей в постхиросимную зиму объятий. На ней же протянул в бездушии весны. Потом, держа бесовку за руку, бродил в пустоте лета, искал виселицу, умер и, в конце концов, воскрес изломанным уроборосом. А теперь... я не живу минувшей осенью. Вздернутый на виселице Млечного Пути с выхмуренной тупенькой душонкой я благодарен Всевышнему инквизитору, что живу этой. 

Тут солнце, собрав последние силы, скручивает лучи в морские узлы, одаривая теплом, золотя ресницы и обманывая, как видавшая виды портовая девка. А рядом выступает пепельная роса на лепестках каменной алжирской розы, возвращая давно умершим лесам их тени. Снова в домах горят окна, там не спят люди, не знающие, что на их небе не осталось ни одной звезды. 

Я дружу со своими привидениями. Они приносят мне варенье из кукушечьего эха и две буханки самого темного предрассветного времени. У них нет простыней - только звездочки в глазах и покалывание в замерзших кончиках перьев. 

По пути к торговцам подержанными сомнениями рассматриваю ржавые ступеньки. Почему-то за пятой всегда следует третья, а шестнадцатая без умолку тараторит с девятой, то меняясь с ней местами, то уходя пить солидол к ветреными перилам. 

Сентябрь вернул мне улыбки, встречи и отражения в лужах, не потребовав ничего взамен. Вернул, словно без моего спроса брал их на хранение, зная что-то такое, о чем я не подозревал долгие годы. Постучал в окошко, дружелюбно подмигнул, закатал рукава выцветшей рубашки в клетку и протянул саквояж, мол - на! забирай, братишка, твое. А я стою и не могу поверить в находку. Неужели мое? Неужели остались? Не может такого быть! 

Я не живу минувшей осенью. Иногда вспоминаю, присматриваясь к причудливым иероглифам на пожелтевшей карте кленовых листьев, что-то исправляю, но не возвращаюсь больше туда, за изгородь. Безусловно, кладбища прекрасны, особенно если там похоронена Осень, однако жить... Жить я буду этой - вроде бы точно такой же, но нет. Обидчивой, умеющей различать людей с первого взгляда, рыжебородой, смеющей петь даже, когда соседи уже вызвали полицию, и со звонким смехом лукавящая. В ней есть что-то нескучное. Что-то из будущего, в которое не верил. Предчувствие тишины и покоя.

Вторую ночь подряд плохо сплю. Продавливаю обрывками снов потустороннюю явь в еще неоформившееся здесь. Разрываю саван собственной личности, подменяя Себя иным-Собой, существующим взаймы, на четверть ставки сновидений. Хватаюсь за горло, из которого осклизлой полуторачасовой змеей лезут обрывки молитв и ругани. Превращаюсь в перегоревшую тоннельную лампочку Того Света с потрескавшимся от бессилия актерским гримом. Стою одной ногой на обугленной винтовой лестнице цоколя. Усложнять, путать, менять местами, выходить сухим из вина после еженощного причастия.

Я не могу сказать, что я не ждал Ее. Она всегда стоит за одним из моих плеч. Радуется невзгодам, услужливо снимая тонкими прохладными пальцами свои рыжие волосы с моей клетчатой рубашки. Потом обнимает, целует в висок и шепчет на ухо: "Я буду всегда с тобой. Только я тебя понимаю по-настоящему. Только со мной ты будешь счастлив". Я, конечно же, вздрагиваю, закрываю глаза и тяжело вздыхаю. Как делал это уже десятки и сотни раз до этого. Высвобождаюсь из знакомых объятий - легко и неприятно, как идущий по чаще путник разрывает лицом паутину. Ухожу. Но ее незримые черты повсюду. В ситном дожде - и не дожде вовсе, а поднятой заблудившимся ветром водной пыли. В трещинах на скамейках для бесед с самим собой, где кроме вопросом больше ничего и нет. Во взглядах идущих неизвестно куда умирать старых дворняг, смотрящих на тебя с сочувствием и пониманием. В каждом красном кирпиче, опробованным прожорливой старухой Темпой на зуб, но еще не проданном на распродаже Последних Из Дней.

Начинает лихорадить даже внутри самых уютных папье-маше-панцирей Кафки и Бродского. Она следует за мной след в след. Постоянно дарит свои бесценно-пугающие фенечки, но появляется за плечами лишь тогда, когда Приют скорби (коим Она владеет уже не первое столетие) совсем уже рядом. Как в этот самый момент, столь буднично оборачивающийся в августовские буквы очередной ирреальности. Нет-нет, Она еще не пришла, слышны только ее скрипящие шаги. Гэта выстукивают оду "К радости", но... Радости в этой мелодии столько же, сколько в веселых песенках мальчика-флейтиста, который играет во время казни, чтобы заработать себе на кусок хлеба. 

Жить осенью, которая еще не пришла. Брать у нее в долг тепло объятий. На одно короткое бессмертие. Чтобы стать пожизненным должником ее уютных пыточных.

Эта осень уже больна снегом. Кашляет вороньими глотками сквозь тяжелый и сырой воздух автобусных остановок, выплевывает на дороги вязкую мокроту ледяной каши и температурит сжатыми чувствами уходящего ноября. Снег неизменно убивает осень. Из года в год, происходит это жертвоприношение под липким саваном небесных вод. Таинство первого снега. Одновременно страшная и прекрасная мистерия. Привычная для любого живущего здесь человека, о тайном смысле которой мы перестаем думать, становясь взрослыми. 

Для моего города это был уже не первый снег. И выпал он снова ночью. Но для меня... Да, он был черным и белым одновременно, как пелось в одной песне. И я вышел на балкон почувствовать это откровение природы, данное каждому для дальнейшего перерождения. Я ощутил кожей лица холодные шаги снега, таявшего, но продолжавшего свой путь по моей спине и рукам уже невидимыми призраками тревоги. Снег превратился в волны темного света, проходившие сквозь сознание и смывавшие грусть и разочарования осени. Он тихо накрывал опавшую листву переживаний и растворял в себе обнаженные ветви души. Снег шел тихо, словно сам принес в этот город тишину и покой.

Замерзшая вода подарила еще одно чувство. Одиночество. Невообразимое, бескрайнее и леденящее все естество ощущение жизни, свободы и ненужности этому миру. Словно природа с помощью снега помещала твой внутренний мир в сосуд для летаргического сна. Переждать, переболеть, перейти на другую сторону бесконечной реки по тонкому льду. И стоит только протянуть руки и ухватиться за плотные портьеры ночи... И можно будет попасть в закулисье это мира абсурда и безразличия.

Утром город выглядел уже по-другому. Картинкой для сочинения пятиклассников, объектом восторгов литераторов рифмованной поэтической традиции и бедой для коммунальщиков. В этом снеге уже не было меня. И осени.

Дрожащие руки, сминающие сигаретный фильтр в очередную мертворожденную надежду. Это мой ноябрь. Дарственная надпись чахоточного неба на форзаце купленного у букинистов томика Вильяма Блейка. "Радости не смеются, печали не плачут". Но вокруг туман. Тяжелый, давящий отрезанными от октябрьских облаков крыльями, смог. Ритуальный затупленный серп, продавливающий грудь до самого сердца. Крионист переживаний и душевных порывов. Который день этот уродливый жнец растворят в своем едком вареве все то, что я привык считать своим "Я".

Никогда не испытывал столь глубокого отвращения к ноябрю, как сейчас. Своими холодными узловатыми пальцами разговоров и объятий он вытаскивает мое так и не переродившееся сознание на стол небесного мясника. Пронзает мягкую кожицу потерянности, загоняет стальные крючья под ребра и тянет к нестиранным шторам тропосферы. Высасывает последнее тепло через полимерные трубы ноябрьского Deus ex machina. А здесь остается пустота. Гудящее Ничто, в котором бьется сердце, течет кровь, извиваются инстинкты и перфокартами застывают мысли. Оно не сжимается, не расширяется, не меняет своих космических свойств. Просто холодно и пусто.

Вы здороваетесь со мной? Нет, вы приветствуете гомункула, сохраняющего физиологические функции обычного человека. И у каждого из вас есть уникальная возможность высказать Ноябрю личное почтение. Посмотреть в черную жижу покинутого рыбами пруда, где кислотами воспоминаний растворены желания и стремления. Попробуйте кинуть камень - и вы не увидите привычных на поверхности кругов. Поверхность плотно склеена с туманным небом. Словно губы, иссохшего под лучами солнечного затмения мертвеца. Эти губы можно целовать, но стоит ли? Правильней закрыть мутнеющие кофейной гущей глаза. 

Я знаю, что ноябрь - это последний месяц этого десятилетия. Дальше - эпоха Вакуума.

(Фото - Ilya Varaksin)

Никогда не носил шляпу, но, повстречавшись в переулке шахтерского поселка с октябрьским небом, я искренне об этом пожалел. В тот самый момент я осознал зачем мужчины на протяжение столетий оберегали эту ритуальную часть своей одежды. Неожиданно захотелось снять с себя головной убор, в почтении прижать его к груди и склонить голову перед явившимся среди архивных красок природы великолепием. Мрачнейшие полотна Гойи уступали облику случайно зашедшего в этот забытый чулан цивилизации Его Величества Пасмурности. 

Я ничего не спрашивал. Просто стоял, онемев от многообразия серого, застывшего адамантовой жидкостью в небесной сфере. С жадностью запоминал каждый облачный шрам в матовой шкуре распластавшегося надо мной василиска. От жилых кварталов Города к нему тянулись ватные щупальца из дымовых раструбов котельных. Силились обхватить, смять, прорвать этот мышиный чугун. Напрасно. Чудовище сонно и величественно растворяло в своих бескрайних складках все теплое и светлое. В этот момент все казалось каким-то незначительным, мелким и недостойным мыслей. Чудовище заполнило своей печалью не только небо, но и мое сознание. Я чувствовал его промозглую серость даже в похолодевших ладонях.

Минут через семь я оглянулся. В своих чувствах я был не одинок. Ссутулившиеся шахтерские домишки тоже напряглись и онемели, отмахиваясь черными субтильными хвостами из печных труб от нависающего монолита. Вокруг все дрожало от концентрации ирреальной природной энтропии, разлитой небом по земной безысходности. Сделав шаг, я вышел из этой трещины между мирами. Вокруг снова был самый обычный шахтерский поселок. Снующие по дворам птицы и перекатывающиеся по дорогам легковушки. Насыпи угля, мутные лужи и затерявшиеся в листве орехи. 

Я ушел из той случайной галереи Пасмурности. И вряд ли я запомнил где расположен тот переулок. Но небо-василиск... Я чувствую его до сих пор.

Уже сейчас, будучи на изломе очередного осеннего десятилетия, я осознаю, что самым страшным периодом моей жизни было детство. Кошмаром, который нет-нет, да и сдирает еще по ночам заживо кожу, чтобы днем принять уютный и благонравный вид воспоминаний. Временем, когда отчаянно верил, что соседские чердаки населены потусторонними существами. Когда с упоением исследовал заброшенные сараи и придавал мистическое значение углам. Когда все казалось проще и не хотелось расплетать чужие узлы якорей. И каждый раз во все это врывалась чужая, взрослая, реальность. Волшебные палки, война с муравьями, разговоры с животными - все было интересно, пока ты не попадался на глаза взрослым. В их голове все твои действия должны были выглядеть логичными и приносить пользу их миру. Тебе же было, по большому счету, наплевать на то, что о тебе думают и чего хотят. Ведь ты точно знал, что где-то там, наверху, есть Нечто Всевидящее, что всегда поможет и выручит тебя. А когда не помогал – ты искал причины его молчания в себе.

Это было жестокое время, в которое хотелось верить и которое спустя годы обрушилось на тебя тяжестью театральных декораций. До последней капли сказки ты сражался за свое право остаться в мире волшебства и мистических откровений, но враг был сильнее, и пришлось отступить. Пришлось принять Правила игры, которая была изначально неинтересна и не сулила ничего кроме смерти. Мир стал плоским, бесцветным и безвкусным. Ты превратился в серую, безжизненную кашу, постоянно тоскующую по утраченному чуду и волшебствам одиночества. Лишь во сне или играх можно вернуть ныне сгнившие среди одежд взрослости мечты и интересы. 

Глядя на детей, ты краем сознания возвращаешься в свое детство, но сейчас оно выглядит не лучше, чем Микены. Какие-то черепки, осколки, пророчества над бочкой с плесенью и сокровища из пивных крышек. Невыразимо больно осознавать пропасть, отделяющую тебя от того малыша, для которого главным было построить крепость на подоконнике и сражаться с вероломным противником до последнего ее защитника. Или того, что ходил за польскими грибами к большому дубу, который позднее остался лишь в коридорах-галереях Морфея. Детство - это хрустальный гроб, к которому изредка возвращаешься, чтобы выплакать свои взрослые обиды. Гроб, из которого вырос ты сам и ушел странствовать в поисках комфорта и мамино-папиных "так должно быть".

Уже сейчас, будучи на изломе очередного осеннего десятилетия, я осознаю, что самым страшным периодом моей жизни было детство. Ведь оно не дает мне жить. Без него нет – меня, а оно потеряно безвозвратно.

Вторая половина сентября горчит заваренным сухостоем полыни в граненном стакане будней. Врезается в сознание невидимыми витыми растяжками, зацепив одну из которых ты вдребезги разносишь свой ящик Пандоры. Тот самый, где престарелая куртизанка Память хранит нестираные хитоны привидений и головы персональных всадников Апокалипсиса. Это время, внутри которого дни превращаются в экспонаты Музея душевного самоедства. Ты словно перечитываешь школьную записку, набросанную тобой симпатичной девчонке за соседней партой на уроке алхимии в 10 классе. Нежданно-негаданно найденную в летней кухне родителей между коробкой с "Монополией" и какими-то электронными ("оставленными на потом") платами. Из отдаленных уголков сознания выползают небритые воспоминания прожитых лет. Нечто туманно-циклопическое нависает над твоим разумом ежеминутно. Ежесекундно. В перерывах между вздохами. И мир превращается в череду вторых половин сентября.

Люди, события, места и состояния - все это незаметно, но цепко, заключает разум в кокон некой сумеречной ирреальности. Путаница мыслей - первый шаг к настоящим чувствам. А небо, ландскнехт в серых доспехах его величества Максимилиана I, перемалывает эти хлопья высушенных переживаний с чайными пакетиками несуществовавших воспоминаний. Лепит тебе замену - голема. Тревожно на душе. Случайный камень или мозаика из опавших листьев вносят в ход мыслей сумятицу и что-то сжимается внутри. Друзья приходят во снах, чтобы предстать в образах фантастических зверей и искалеченных птиц. И сам ты уже лишь утренний иней на стекле опаздывающей к воротам Преисподней электрички.

Только сегодня удалось выспаться. Выспаться от всех летних глупостей и стремлений уйти в Дорогу. Жизнь превратилась в череду поездок-разговоров-проблем-их решения-забытья. Все это настолько туго переплетается в безумный клубок реального/нереального, что трудно представить, что его можно как-то распутать. Казалось бы, ну вот и правильное решение всех твоих проблем, вот-вот должно все стать на свои места... Ан-нет, появляется нечто новое, что, подобно паразиту, высасывает до последней капли всё твое время, силы и ресурсы. Хочется закрыть глаза, развернуться и уйти от этого. Увы, чем дальше движешься по конвейеру быта, тем больше нитей спелёнывают тебя на этой самодвижущейся ленте. Стаканная полупустынность с полынным чаем. 

И тут часов в 11 после четверга из-за туч выходит осеннее солнце. Разрывает на части восприятие окружающего. Рвется к корням мыслей какой-то новой реальностью и требуют идти за собой. На новый круг....

Как-то я уже писал, что алкоголь – это инкубатор человеческих желаний. Пристально пытаясь понять очередную бутылку вина, стоящую на пороге ведьминого часа, можно раскрыть ее до самого дна. И вот она, последняя капля, которой так и хочется сказать: «Привет, малыш! Может, хотя бы ты знаешь чего я сейчас хочу»? Желания – это то, что заперто в верхнем ящичке вашего сознания, одновременно находясь и в нижнем. А что же такое алкоголь? Не что иное, как отмычка, которой мы взламываем сейфы самих себя и разбрасываем находящиеся в нем безделушки. У кого-то они опасные, у кого-то – милые, а у других там лишь копеечный звон Пустоты. Однажды, взломав хранилище желаний знакомой продавщицы фиалок, я чуть не обжог себе усы выпрыгнувшим оттуда солнцем. Да-да, настоящим июльским солнцем, от которого не спасают даже самые темные очки, сколь круглыми бы они ни были. В другой раз, ящичек одного из приятелей и вовсе рассыпался, а оттуда живым бисером слез ринулась стая зеленых гусениц. Да таких шустрых, что шесть его друзей не могли их собрать даже за три дня. Ящичек склеили и с алкоголем человека больше не знакомили.

Против алкоголя зонтики бесполезны. Вы скажите, что это слишком самоуверенное заявление, а я не стану вас переубеждать. Переубеждать человека – все равно, что раскачивать лодку в пустыне. Я когда-нибудь вам рассказывал о трех христианах, пытавшихся проделать это в песках Кара-Кумы? Нет? Так вот, они ее раскачивали до тех пор, пока песок не просочился сквозь дыры в корме и они не утонули в безбрежных волнах высохшего тысячи лет назад океана. Самое удивительное в этом то, что все трое не были христианами. Первый оказался торговцем из Сибири, везшим на рынок Самарканда семьдесят соболиных шкур. Второй - забытой на ступеньках английской подземки деревянной куклой первоклассницы. Ну, а третий вообще до неприличия превратился в седобородую женщину и выплыл возле Большого кораллового рифа с последней рукописью Чингиза Айтматова.

Что же может помочь против алкоголя? Могу поделиться рецептом пана Кшиштофа из Гданська. Для начала возьмем Seven Nation Army, добавим три абзаца Дино Буццати и для остроты... прикосновение, живущей в предместьях Ганновера блондинки. Все это смешаем против часовой стрелки осенними деревьями Эгона Шиле и получим прекрасный антиалкогольный коктейль. Правда у него есть побочный эффект. Вы неожиданно для себя откроете спонтанную способность видеть глазами человека, который засыпает на другом конце мира. Очнувшись, он так и не поймет почему стоит возле открытого окна, смотрит в осеннее ночное небо и соединяет две последние звезды несуществующего Ковша. А еще в его сознании появится ваш ящичек. Но вряд ли он заметит это "прибавление".